Откровение осени

Сегодня как никогда раньше я увидел и, кажется, понял осень. Мне никогда не нравилась осень за свою серость, промозглость, депрессивность, заторможенность. За лето настолько привыкаешь к буйству красок и потому буйству жизни, что внутренне всегда сопротивляешься бесцветному и мокрому настроению природы – не хочется вместе с ней останавливаться, хочется и дальше оставаться на пике своей продуктивности, хочется черпать энергию солнца и наслаждаться его теплом.

Осень всегда казалась мне неуместной, можно даже сказать, лишней порой года, и признаюсь я редко разделял сентиментальность тех своих друзей и знакомых, кому осень нравилась. Но сегодня проезжая по деревенским улочкам и видя уродливость придорожных участков, я вдруг осознал, что летом, скрытые в буйной зелени, они не казались мне такими уродливыми. Более того, всего несколько месяцев назад мне казалось, что я ехал по вполне благополучной части нашей деревни. А сейчас опавшая листва позволила заглянуть туда, между стволом деревьев и кустарников, куда раньше мой глаз не мог проникнуть. Увядшая и местами обнажившая почву, а некогда пышно растущая трава, во всей неприглядности выставил грубость неприбранных участков. Вдруг в глаза бросилось незавершенность и неряшливость деревенских строений.

Нет, далеко не вся деревня была такой. Впечатление от внезапного откровения осени усиливалось тем, что на фоне серых, уродливых, неприбранных, незавершенных участков, то тут, то там появлялись участки с аккуратными домиками, красиво вымощенными дорожками, ровными квадратами распаханной, взрыхленной почвы. Глядя на эти участки сердце наполнялось миром и покоем, и что самое удивительное на этот раз разум не сопротивлялся произошедшим в природе переменам.

Осень обнажает и, таким образом, вершит свой суд над землей.

А ведь тоже происходит и с человеком. Приближающаяся осень показывает внутренний мир человека, все сложнее становится прятаться за фасадом внешнего, наружу начинает выступать все то, что раньше нам удавалось спрятать.

Фазиль Искандер о нравственной стороне успеха, цели и скорости жизни

Кстати, я давно заметил: чем динамичней, чем целенаправленней наш образ жизни, тем относительнее делается наша нравственная полноценность. Чем быстрее человек идет по дороге, тем неохотнее он останавливается, чтобы дать прикурить другому человеку. И уж совсем чаплинской сценой выглядело бы, если бы мы вдруг попросили прикурить у человека с сигаретой в зубах, мчащегося навстречу нам в открытой машине. Он был бы возмущен, он, может быть, даже притормозил бы, чтобы выразить свое возмущение.

Скорость движения к цели сама становится аргументом правильности цели. Представьте себе такую картину. Сидит веселая компания и выпивает. Я беру наши российские условия. У нас, как известно, выпивают не до определенного состояния, а пока есть, что выпить. Но вот кончилась водка, а людям хочется пить. Когда это было возможно, хозяин в таких случаях должен был пойти и купить еще выпивки.

Представим, что у хозяина сомнения: стоит ли еще покупать, не будет ли новая выпивка перебором? Если он пешком идет к винному магазину, то эти сомнения продолжают его беспо-коить. Если он боится при этом, что магазин вот-вот закроют, он ускоряет шаги и сомнения его ослабевают. Но если же он сел в машину и поехал за водкой, сомнения его исчезают. Скорость движения к цели сама становится аргументом ее правильности.

Человек, конечно, может ускорить свою жизнь, но до определенного предела. Скорость, вероятно, нормальна, пока не смазываются лица людей, пока мы видим отдельного человека с его неповторимыми чертами, пока мы можем про него сказать: этот.

На слишком быстрых скоростях жизни человеку некогда быть человеком. Тогда зачем скорость? Не в этом ли тайна вырождения слишком целенаправленных натур или слишком целеустремленного общества? Природа мстит погонялам за нарушение естественных ритмов.

Истинная вина фанатика не в том, что он раздавил или отбросил человека, живя на большой скорости. Это, пожалуй, его беда, потому что он действительно уже не видел человека и не мог остановиться. Его истинная вина состоит в том, что он позволил себе эту скорость.

Если бы он был нравственно полноценным человеком, ему сразу разонравилась бы скорость движения к цели, как только он перестал бы различать человеческие лица. И он потерял бы вкус к цели: нет механизма ее человеческого достижения.

Преступность фанатика в том, что в нем была слишком снижена потребность в антрополо-гической теплоте, потребность в прикосновении к живой душе, что позволило ему дать волю азарту цели. Природа любви ветвиста.

Всё это в высшей степени относится и к искусству. С какой бы скоростью и куда бы ни катился мир, искусство не должно спешить, как хороший врач или священник. Поэтому мне противны всякие новаторские кривляния, как бы поспешающие за ритмами века. Они упускают главное.

А главное в искусстве, как я думаю, о чем бы ни говорило искусство, это подробности Нежелания Расставаться. И чем значительней то, о чем рассказывает искусство, тем точнее сокрыта в нем эта вечная страсть любящей души — Нежелание Расставаться. Сама значитель-ность содержания — есть следствие, есть тайное красноречие Нежелания Расставаться. И мы, читая хорошую книгу, чувствуем это, как обаяние стиля, чувствуем, хотя и не всегда и не сразу осознаем, что это Нежелание Расставаться имеет отношение и к нам. Да ведь мы не так уж плохи наконец, благодарно догадываемся мы, раз автор медлит с нами расставаться. И в самом деле, не так уж плохи.

…Нью-Йорк. Самолет стал. Пассажиры поаплодировали пилотам или собственному благо-получному приземлению, но, как я заметил, несколько вяло. Когда мы из Москвы прилетели в Италию, раздался такой шквал рукоплесканий, которого я никогда не слышал. Я тогда решил, что это свойство итальянского жизнелюбия.

Но вот те же итальянцы после гораздо более длительного перелета аплодируют кое-как. Значит, тогда они радовались прибытию на родину? А может, дело в том, что наш перелет был слишком длительным и у людей мало осталось сил для благодарности?

Условия успеха в жизни, увы, напоминают условия успеха эстрадного номера: он должен быть коротким и выразительным. Кто жаждет аплодисментов, ничего не должен затягивать. Он не должен затягивать даже героические усилия, даже благородное дело, даже время написания хорошей книги. Особенно последнее. Но если ты действительно не жаждешь аплодисментов, можешь затягивать и время героических усилий, и время благородного дела, и время написания ненаглядной книги[1].

---

[1]Фазиль Искандер, «Человек и его окрестности».

Фазиль Искандер о свободе

Что есть свобода? — думал Заур. Свободен не тот человек, который пользуется свободой, а тот человек, который дает другому пользоваться свободой. Если я общаюсь с человеком, то в этом общении я свободен в той степени, в какой я предоставляю своему собеседнику свободно выражать свое отношение к людям и окружающей жизни. А собеседник мой свободен именно в той степени, в какой он предоставил мне право свободно выражать свое отношение клюдям и окружающей жизни.

Свобода – это не то, что я беру, а то, что я даю. Чем свободней человек, тем безграничней его стремление самоосуществлять свою свободу, то есть предоставлять свободу другим.

Но чем свободней человек, тем у него меньше шансов встретить человека, так же щедро вознаграждающего его свободой, как и он этого человека. В этом драма свободного человека. Свободный человек всегда частично порабощен несвободой других. Но он принимает эту драму и это порабощение во имя высшей естественности своего внутреннего состояния, во имя роскоши быть равным самому себе и своей совести.

@Фазиль Искандер

Фазиль Искандер мысли о человеке

«Сделав человеку добро, мы в этом человеке видим себя. Он зеркало, которое нам льстит. Такое зеркало неприятно разбивать, наоборот, его хочется лишний раз протереть.

Точно так же, сделав человеку зло, мы начинаем его ненавидеть. Он зеркало, которое отражает наше уродство. Такое зеркало хочется разбить. Сделав человеку зло, человек подсознательно стремиться к его окончательному уничтожению, если не физическому, так духовному»[1].

---

[1] Фазиль Искандер. «Ловчий ястреб».

"Закваска" или "тесто"?

В последнее время часто размышляю над вопросом, где проходит грань между библейскими «закваской» и «тестом». Большинство христиан, наверное, хотели бы воспринимать себя именно как закваску – мы те, кто меняет тесто, мы те, о ком Иисус рассказал притчу: Царство Небесное подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло все» (Матф.13:33). Но вдруг мы не более, чем тесто, которое меняет закваска? «Иисус сказал им: смотрите, берегитесь закваски фарисейской и саддукейской. Они же помышляли в себе и говорили: [это значит], что хлебов мы не взяли. Уразумев то, Иисус сказал им: что помышляете в себе, маловерные, что хлебов не взяли? Еще ли не понимаете и не помните о пяти хлебах на пять тысяч [человек], и сколько коробов вы набрали? ни о семи хлебах на четыре тысячи, и сколько корзин вы набрали? как не разумеете, что не о хлебе сказал Я вам: берегитесь закваски фарисейской и саддукейской? Тогда они поняли, что Он говорил им беречься не закваски хлебной, но учения фарисейского и саддукейского» (Матф.16:6-12).